Cite

– Ещё только 8:03, а мы уже облажались.

Гусёна: Это просто безобразие! Детей полагается защищать от жизненных тягот!

Зигзаг: Да, тяжело, когда папа в тюрьме.

Гусёна: А? Да я не об этом! Самое ужасное, придётся вернуть всё, что мы купили. Хотя, конечно, и папу не вредно было бы выручить...

Гусёна: Мой папа не преступник! Хотя... Когда даёт деньги на жвачку, норовит обсчитать...

Танк: Вы все – задохлики! Громче надо играть. Эх, мне бы гитару!

Гусёна: Но, Танк, у тебя на лицо все задатки ударника.

Гога: Да, набор барабанов.

Гусёна: Пожалуйста, Танк, ты ведь с детства всех колотишь.

Чёрный плащ: Сюрприз! Вот и опять ты попался, Мегапшик!

Чёрный плащ: За мной, Зигзаг, надо догнать этого энергоманьяка.

– Мы есть Пейн, мы есть бог!

Миссис Прендергаст одарила меня улыбкой, которую я почувствовал даже в заднем кармане брюк.

Сукесян расправил руки и снова скрестил их – по-другому. При его сдержанности это было, наверное, равносильно тому, чтобы вскарабкаться на фонарный столб и зубами откусить лампочку.

Я снова набил свою трубку и стал шевелить мозгами, стараясь при этом как можно меньше шевелить головой.

К экстрасенсу могут ходить даже мужчины – из тех, что разъяренными быками ревут на служащих у себя в конторе и превращаются в кусок холодной манной каши, оставшись в кабинете одни.

Чтобы продавать восточные ковры, вам не надо быть экстрасенсом. Экстрасенсом вам надо быть – и с достаточным сдвигом по фазе – чтобы покупать их.

Маленькую комнату, служившую приемной, я никогда не запирал, чтобы клиент мог войти и подождать меня – на случай, если у меня когда-нибудь появится клиент, да еще такой, который станет меня ждать.

– У него был пистолет, – сказал я. – Великолепный люгер. Хотя, конечно, под прицелом двух винтовок всякий воинственный пыл быстро остывает.

Мы сидели в комнате дежурного капитана полицейского участка Западного Лос-Анджелеса возле бульвара Санта-Моника. В комнате нас было четверо. Рядом в камере дожидались отправки в городской вытрезвитель к утреннему заседанию суда несколько пьяных, и оттуда все время несся оглушительный рев – что-то вроде боевого клича австралийских бушменов.

Ревис был безупречно одетым худым, узколицым, спокойным мужчиной лет пятидесяти, с гладкой серой кожей. Прежде чем опуститься на стул, он аккуратно поддернул брюки, на которых была безукоризненно прямая и острая, как лезвие ножа, стрелка. Рубашка и галстук его выглядели так, словно он надел их новыми десять минут назад, а шляпа – словно он купил ее в лифте, поднимаясь на третий этаж.

Время шло, и я потихоньку собирал свой распавшийся на части организм.

Кругом все заросло сплошным кустарником. Его хватило бы, чтобы спрятать в нём целую армию.

– Заткнитесь и не высовывайтесь, по крайней мере до того момента, пока не услышите, как я закричу «Караул», – сказал я, выключил и без того почти бесшумный мотор и замер, прислушиваясь.

– Окей. Рискнём. Моя роль обойдется вам в пятьдесят монет. Лучше дайте их мне сейчас, на случай, если мы не вернёмся. Мне приятно ощущать в кармане деньги.

– Надеюсь, вы не станете настаивать и совать свой нос в то, что вас не касается?

– Надежды юношей питают, – ответил я.

Несколько минут Линдли смотрел на меня молча.

– Мне дьявольски хочется дать вам по носу, – наконец сказал он.

– Вот это уже лучше. Правда, чтобы дать мне по носу, вам пришлось бы довольно долго набирать форму, но воодушевление ваше мне нравится. А теперь давайте к делу.

– Далмас, – сказал я. – Сегодня после обеда я еще не успел сменить фамилию.

Я сел на камень и долго, дожидаясь, пока мой пульс замедлится до какого-нибудь трехзначного числа ударов в минуту, растирал икры, потом отлепил от спины рубашку и направился к единственному заметному отсюда дому.

– Как дела у сыщиков? Процветаем? – спросил Фиалка. Он служит в конторе у шерифа, в отделе расследования убийств. – Не хочешь малость размяться? Тут нужен человек, то ли телохранитель, то ли еще что.

– За доллары – что угодно, – сказал я. – Кроме убийства. За это я беру три пятьсот.

Социальная система, к которой мы принадлежим, стремится подавить стремление к достижению личной автономии. В большей или меньшей степени я чувствую это на себе, и, думаю, вы тоже, несомненно, в какой-то степени это испытываете. Если говорить откровеннее, хоть вы и стремитесь к свободному образу жизни, выдвигая собственные жизненные ценности, общество вам не позволит достичь этого. Торчащий гвоздь забивают.