Cite

Декоратор, который обставлял эту комнату, цветобоязнью явно не страдал. Сам он, вероятно, носил алую рубашку, лиловые штаны, полосатые ботинки и пурпурные подштанники, на которых оранжевым были вышиты его инициалы.

Я переключился на другую программу и стал смотреть детектив. Действие происходило в платяном шкафу, лица на экране были усталые, знакомые донельзя и некрасивые. Диалог был хуже некуда. Сыщику для смеху дали цветного слугу.

Это было лишнее – над ним самим можно было обхохотаться. А от рекламы в промежутках стошнило бы и козла, вскормленного на колючей проволоке и битых пивных бутылках.

Она рассчиталась долларами и обворожительной улыбкой, отчего он расцвёл, словно поздоровался за руку с самим господом богом. Она надела белые перчатки, и официант оттащил столик чуть не на середину зала, чтобы дать ей пройти.

Поэтому, несмотря на искушение добраться до очередного марсохода (блин, ну мы и загадили планету!), это неразумный поступок.

Кроме того, я уже осквернил достаточное количество достопримечательностей.

Кто знает, как далеко на юг протянулась буря?

Ну, должно быть, НАСА знает. И это передают новостные станции на Земле. И наверняка имеется веб-сайт вроде www.watch-mark-watney-die.com. Так что сотни миллионов человек точно знают, как далеко на юг она протянулась.

Однако я к ним не отношусь.

Когда бы не буря, я ехал бы прямиком на юго-восток к моей цели. Двигаясь на юг, я перемещаюсь намного медленнее. То есть по-прежнему проезжаю 90 километров в день, но это приближает меня к Скиапарелли лишь на 37 километров, потому что Пифагор – чёртов умник.

«Воздушный день», время релаксации и спекуляции.

Держался он так, словно одна только возможность пожать ему руку стоила пять тысяч долларов.

Входишь в двойные двери. За дверями комбинация частной телефонной станции со столом справок, где сидит одна из тех женщин неопределённого возраста, каких видишь в муниципальных учреждениях по всему миру. Они никогда не были молодыми и никогда не будут старыми. У них нет ни красоты, ни обаяния, ни шика. Им не нужно никому нравиться. Они надёжны и корректны, хотя и не вполне учтивы, умны и эрудированы, хотя ничем, в сущности, не интересуются. Они представляют собой то, во что превращаются люди, меняющие жизнь на существование и честолюбие на обеспеченность.

– Новый метод допроса с пристрастием, – усмехнулся он. – Полицейские лупят друг друга изо всех сил, подозреваемый не выдерживает этого зрелища и начинает раскалываться.

– Доброй ночи, – попрощался я.

– Постой, ты не рассказал мне, что случилось.

– Я тебе даже не звонил.

Я просто сунул пистолет в другой карман, где к нему могли пристать несколько интересных табачных крошек и несколько необычных, растущих лишь на юго-восточном склоне холма, где стоит муниципалитет Беверли-Хиллз, семечек. Это могло позабавить полицейского эксперта.

Мисс Уэлд выдохнула дым и часто замигала, потом подняла руку и поправила сигарету. За долгие годы я так и не научился вставлять в рот женщине сигарету таким образом, чтобы это её удовлетворило.

– Целое сонмище женщин: они виснут у меня на шее, падают в обморок, требуют, чтобы я поцеловал их, и все такое прочее. Два дня напролёт, хоть я всего лишь старая развалина без яхты.

– Без яхты, – повторила мисс Уэлд. – Мне трудно это представить. Я выросла в богатстве.

– Да, – кивнул я. – Родилась с Кадиллаком во рту. И я могу догадаться, где.

– Почему я появился слишком поздно? Поздно для чего?

– Чтобы получить пулю.

– Ерунда, я весь вечер был наготове.

В тот вечер я был душевным человеком. Ищущим общества в потёмках и готовым заплатить за него большую цену. Люгер же под мышкой и пистолет тридцать второго калибра в руке делали меня опасным, до зубов вооружённым Марлоу, парнем из Цианидного ущелья.

Темень была непроглядной. Затаив дыхание, я прислушался: вдруг из темноты за мной следят тигры. Или неподвижно стоящие и неслышно дышащие ртом ребята с большими пистолетами.

Один из них методично жевал резинку.

– Когда-то этот город мне нравился, – начал я, чтобы только не молчать и не думать слишком уж напряжённо. – В давние, давние времена. Тогда вдоль бульвара Уилшир росли деревья. Беверли-Хиллз был захолустным городком. Уэствуд представлял собой голые холмы, участки продавались по тысяче сто долларов, и никто их не брал. Голливуд был горсткой каркасных домиков вдоль междугородного шоссе. Лос-Анджелес был просто большим городом, сухим, солнечным, с уродливыми строениями, без шика, но добродушным и мирным. О былом климате только вспоминают. Люди спали на верандах. Немногочисленные круги причисляющих себя к интеллектуалам нарекли его американскими Афинами. Это, конечно, были не Афины, но и не трущобы с неоновым светом.

– Заработал ты что-нибудь на этом деле?

– Нет. Я вернул ей гонорар. У неё было мало денег.

– Значит, не придётся платить подоходный налог с гонорара, – обрадовался Бейфус.

– Долго мы ещё будем болтать с этой обезьяной? – не выдержал Мэглешен.

– Вы разговариваете с ним, как с человеком. Давайте я поговорю с ним по-своему.

– Капитану такие вещи не по душе, – небрежно заметил Френч.

– К черту капитана.

– Капитану не по душе, когда захолустные фараоны так говорят о нем, – сказал Френч.

В последний миг мне пришло в голову вытащить пистолет. Прийти-то пришло, но этим и ограничилось. Такой уж я человек, любую мысль мне надо повертеть и так, и эдак. К тому же пришлось бы выпустить из рук дверную ручку. Это казалось слишком сложной задачей.

Наконец, после долгих поисков, показавшихся четырьмя годами каторжных работ, моя маленькая рука сомкнулась вокруг шести унций этилового спирта. Так гласила этикетка. Теперь мне требовались лишь стакан и немного воды. Цель для настоящего мужчины вполне достижимая.

Держась за стены, я зашёл за стол доктора Лагарди, рухнул в его кресло и стал судорожно рыться в поисках приятного вида бутылки с живительной влагой.

Лёжа навзничь на полу, я глядел в потолок; в этой позе при моей работе мне приходилось оказываться уже не раз. Я повертел головой. Лёгкие у меня словно бы затвердели, во рту пересохло.