Cite

– Не бейте меня. Я застрахован, – сказал я.

Он махнул рукой, чуть не свалился с кресла и, чтобы сохранить равновесие, тут же махнул в другую сторону.

– Мне кажется, вы очень неприятный человек, – сказала она.

– Нет, вам этого не кажется. Вы находите меня очень симпатичным. А я нахожу вас очаровательной лгунишкой. Неужели вы думаете, что я берусь за это дело ради двадцати долларов?

Орфамэй обратила на меня немигающий, неожиданно холодный взгляд.

– Тогда почему? – И не получив ответа, добавила:

– Потому что на дворе весна?

Я опять промолчал. Она слегка покраснела. Потом хихикнула.

У меня не хватило духу сказать, что я просто устал от безделья. Может, какую-то роль сыграла тут и весна. И кое-что в ее глазах, гораздо более древнее, чем Манхеттен, штат Канзас.

Потом быстро повернулась и чуть ли не бегом бросилась из кабинета. В коридоре ее ноги издавали легкий, резкий, отрывистый стук: так стучит, наверное, по столу ее мать, когда отец тянется за вторым куском пирога. А у отца больше нет денег. Нет ничего. Он сидит в кресле-качалке на веранде в Манхеттене, штат Канзас, держа во рту пустую трубку. Раскачивается легко, спокойно, так как после удара нужно ко всему относиться легко, спокойно. И ждать следующего. С пустой трубкой во рту. Без табака. Ничего не делать и ждать.

Я положил двадцать заработанных тяжким трудом долларов Орфамэй Квест в конверт, написал на нем ее имя и бросил в ящик стола. Выходить на улицу с такой большой суммой денег в кармане не хотелось.

– У него завелись деньги. Теперь ему подавай развлечений и света, отнюдь не того, что падает из восточного окна церкви. Не подумайте, что я осуждаю добродетельную жизнь. Я хочу сказать, что она ему осточертела. Так ведь?

Орфамэй подержала кошелек, словно демонстрируя, как он пуст. Потом разгладила на столе деньги, сложила их стопкой и придвинула ко мне. Очень медленно, очень печально, словно топила любимого котенка.

– Тощий. Носил светлые усики, но мать заставила сбрить их. Сказала...

– Можете не продолжать. Они потребовались священнику для набивки подушечки.

– Не смейте говорить так о моей матери, – взвизгнула Орфамэй, побледнев от ярости.

Выражение лица было таким, как я и ожидал. Если забудете вытереть ноги, этот парень напомнит вам.

– Это же церковь?

– И что? Бога нет дома. Уехал в Вегас.

– Матери он очень не нравился. Вы, наверное, знаете, как это бывает.

– Да, – ответил я. – Знаю. Можете заплакать если хотите. Не стану вас упрекать. Я и сам сентиментальный плакса.

– Его снимал Филип. Филип Андерсон. Молодой человек, с которым я одно время встречалась. – Орфамэй вздохнула. – Очевидно, потому-то я и обратилась к вам, мистер Марлоу. Потому что вас тоже зовут Филип.

Я буркнул: «Угу», но был слегка тронут.

– Что вы можете сказать о его привычках, кроме того, что он не курит, не пьет и не ухаживает за девушками? Каким образом он развлекается?

Трубка у меня погасла. Я зажег спичку и поднес к чашечке, не сводя глаз с клиентки.

– А курение не очень скверная привычка? – спросила она.

– Может быть, – ответил я. – Но за двадцать долларов я не стану от нее отказываться. И не уклоняйтесь от ответов на мои вопросы.

– Есть ли у Оррина какие-нибудь особые приметы: родинки, шрамы или вытатуированный на груди текст двадцать третьего псалма? И краснеть вовсе не обязательно.

– Я просто выбрала вашу фамилию в телефонном справочнике...

– По какому принципу? – спросил я. – С открытыми глазами или закрытыми?

Реагировал я на это так же, как чучело рыбы на блесну.

– Может, вы не знаете Бэй-Сити, мистер Марлоу?

– Ха, – ответил я. – О Бэй-Сити я знаю только то, что после каждой поездки туда мне нужно покупать новую голову.

– Вы пьете, мистер Марлоу?

– Ну, раз уж вы об этом заговорили...

– Вряд ли я стану нанимать детектива, употребляющего алкоголь в каком бы то ни было виде. Я не одобряю даже курения.

– А если я очистил апельсин, ничего?

На другом конце провода послышался резкий вдох.

– Могли бы, по крайней мере, разговаривать как джентльмен, – сказала она.

– Раз так, обратитесь в университетский клуб, – посоветовал я. – Ходят слухи, что там сохранилась парочка джентльменов, только вряд ли они пойдут у вас на поводу.

И повесил трубку. Это был шаг в нужном направлении, но я остановился на полпути. Надо было запереть дверь и забиться под стол.

– Так по телефону не разговаривают, – резко сказала она. – Вам должно быть стыдно.

– Гордость не позволяет мне выказывать свой стыд, – ответил я. – Входите.

– Где вы сейчас находитесь?

– Да я в аптеке. Рядом со зданием, где расположена ваша контора.

– Могли бы сэкономить пять центов. Лифт бесплатный.

– Таких, как вы, ничем не проймешь, – раздраженно заявил Грин. – Сказано вам, не высовывайтесь. Это дело закрыто, заперто, припечатано свинцом и утоплено в море. Ясно?

Другая часть души хотела бежать отсюда навсегда, но к этому внутреннему голосу я никогда не прислушивался. Если бы прислушивался, то остался бы в родном городке, работал бы в скобяной лавке, женился на дочке хозяина, завел пятерых ребятишек, читал бы им по воскресеньям юмористический раздел из газеты, давал подзатыльники за непослушание и собачился бы с женой из-за того, сколько им выделить карманных денег и какую программу разрешать смотреть по телевидению. Я мог бы даже разбогатеть – в масштабах городка: восьми комнатный дом, две машины в гараже, курица по воскресеньям и «Ридерз Дайджест» на столике в гостиной, у жены чугунный перманент, а у меня бетонные мозги. Нет уж, друзья, угощайтесь сами. Мне подавайте большой, мрачный, грязный, преступный город.

– Этот парень патологически ревнив. Стоит посидеть с его женой за выпивкой в уголке, немножко посмеяться, поцеловать ее на прощанье, как он тут же решает, что вы с ней спите. А причина в том, что он сам с ней не спит.

– Что мне нравится в Беспечной Долине, – заметил я, – так это, что все здесь живут благополучной, нормальной жизнью.

Холмы за озером окутывала голубая дымка. От невысоких гор на западе потянуло океанским бризом. Он очищал воздух от пыли и жары. В Беспечной Долине стояло идеальное лето, как и положено. Фирма «Райские Кущи, Инк.», число акций строго ограничено. Только для лучших людей.

– Почти две трети накропал. Чертовски мало. Слыхали, откуда писатель узнает, что он выдохся?

– Ничего про писателей не слыхал.

– Когда начинает для вдохновения перечитывать свою прежнюю писанину.